Родная, хорошая, пусть с опозданием на день, но я тебя поздравляю и желаю тебе спокойствия и любви, бестревожных снов и яркого солнца, улыбок и дней, каждый из которых - десятилетиями - будет счастливее предыдущего. Люблю тебя.
Подарок.
Прости, тема наша, а другой - не нашла...
__________________________________
Уплочено же – всеми розами крови
За этот просторный покрой Бессмертья… (с)
М. Ц.
За этот просторный покрой Бессмертья… (с)
М. Ц.
В глубокий час души и ночи,
Нечислящийся на часах,
Я отроку взглянула в очи,
Нечислящиеся в ночах... (с)
М. Ц.
Нечислящийся на часах,
Я отроку взглянула в очи,
Нечислящиеся в ночах... (с)
М. Ц.
Это куда больше похоже на явь, чем на сны, но только осознание ирреальности и спасает её, не давая прорваться дикому, смертному крику, когда там, за стенами век и пологом ночной тишины, в её снах на неё смотрят чужие глаза – прозрачная зелень трав и золотые искры солнца. Но травы те ядовиты, а солнце губительно. И, просыпаясь перед самым рассветом – не пробуждение, рывок – она помнит только этот взгляд, равнодушный взгляд хищника, уверенного, что добыча не ускользнет из рук.
***
Вряд ли он может сказать, почему выбрал именно её. Трудно отвечать на вопросы, которые не подразумевают ответов. Он просто твердо знает, что это должна быть она, он узнал её, когда впервые увидел, и уверен, что не ошибся, что она была предназначена ему судьбой, потому что всё сошлось – и черный оникс глаз, и темная пена морская коротких волос, и простая осанка, пугливо-царственная, небрежно-прямая.
И, провожая её глазами, он думает о том, что она будет его – в этой жизни или в иной, но нечто не зря свело их на одной линии времени и пространства. Хочет она того – или же нет.
Нельзя спорить с судьбой, милая, родная, предначертанная…
Я ждал тебя всю жизнь. Я искал тебя вечность.
***
Она ловит взгляд – тот, из сна, прозрачный волчий взгляд поздних осенних трав – и резко отворачивается от окна. В воздухе кофейни сквозь запах молотых зерен начинается чувствоваться другой – горше, терпче, бархатнее. Так должна пахнуть свежая кровь, горячо и зыбко.
- Что ты? – С равнодушным участием интересуется подруга, тут же отвлекаясь на официанта, а она может только сломать губы в фальшиво-безмятежной улыбке, ничего не говоря, потому что мысли всё ещё там – за стеклом окна, за полосами дождя, у угла дома напротив, откуда на неё только что смотрел тот, от кого она убегает из сна в реальность.
Что – она? Всё в порядке, всё хорошо. Не может же она произнести этого вслух: Я знаю, что он следит за мной.
Она не больна, нет, и это не паранойя. Это тонкая цепь с наикрепчайшими звеньями всё ближе притягивает её и человека без лица и возраста, с которым она ежедневно сталкивается на улицах и ежеминутно – в своем сознании.
Она не задается вопросом: кто он; и не хочет спасаться.
Она тоже знает, что предначертанного не избежать – и ждет.
***
Он до сих пор может в деталях восстановить в памяти картину их первой встречи. Точнее, впрочем, картину своей первой встречи с ней. Октябрь – нежно-неистовый, хлещущий дождями – гнал по пустующим аллеям умирающую листву, а она шла по усыпанной багрянцем и золотом дорожке, опустив голову и сжав руками букет этой павшей – падшей – листвы. Так несли в древности чадящие факелы к жертвенному алтарю, так несут цветы, хороня мертвых.
Так шла она, красивая и некрасивая, простая и величественная, молодая и лишенная лет, по разбитым плитам дорожки, а он смотрел на неё из-за листвы. Это было его любимым местом, этот месяц – драгоценнейшим, а этот день – бесценным.
Не первый год он ежедневно приходил сюда, ища неизвестно что, и однажды сила, высшая и темная, вознаградила его – он нашел то, что искал, дождался той, что шла к нему не по выбоинам в асфальте, но по осколкам своей юности, беззаботной и страшащейся будущего, по своему предчувствию и предвидению, ибо тоже знала – о, без сомнения – к кому ведет её осень.
Он думал, что тогда она не заметила его.
Но она запомнила блеснувшие в золочено-медной листве глаза - цвета рождения и погибели, богатства и упадка – и они больше не оставили её. Алый шарф до сих пор пах дождем, сладким запахом умирающей листвы и роком.
***
- Так больше нельзя, - уверенно говорит она своему отражению и осторожно, со странной боязливостью проводит рукой – тонкие белые пальцы – по коротким волнам темных волос. – Нет, так больше нельзя.
И та, что смотрит на неё из зеркальной глади, воинственно поднимает голову, даря ей надменный взгляд и гордую осанку, но это не обманывает их обеих – ни ту, за стеклом, ни эту, вжавшую ладони в столешницу – до боли, до снежно-побелевших пальцев.
Войны нет - и не будет. Битву за себя она проигрывает каждый день, ловя знакомый взгляд за углами домов, в окнах автобусов, на лестничных пролетах и в очередях, из-за колонн парковых деревьев и во снах. И каждый день она ещё пытается бороться – надо взять себя в руки, это нервы, это мания преследования, надо пить таблетки, надо больше спать, но самовнушение не помогает, и она прекрасно знает, что ничто не чудится и не кажется, что нет ни игры воображения, ни расшатанных нервов.
Есть тот, кто ищет её и следует за ней по пятам.
Это не маниакальность и не болезнь. Он просто ждет от неё первого шага.
«Решайся», - говорит ей отражение – гладко-безжизненное, льдистое, чужое. «Я хочу жить», - отчего-то одними губами шепчет она, считая это главным аргументом против.
Если она сделает шаг вперед – не в пропасть, а уже по склонам её, по пути ко дну – это её погубит. Развоплотит. Уничтожит.
Но решение принято уже давно. Долгий, бесконечный год тому назад – на аллее, когда поймала сверкнувшую искру золота в свои глаза.
- Ты погубишь меня, - уверенно, согласием шепчет она, спокойная и нежная, и ей всего на секунду мерещатся те самые глаза за её плечом и улыбка – тревожно-победная – как угроза-оскал.
Когда она оборачивается, за спиной никого нет.
Но слова услышаны.
***
Он знает, что должен следовать за ней. Знает это как то, что мир давно решил всё за них, как то, что это именно она, как то, что им не будет ни счастья, ни покоя, но видит Бог: не за счастьем или покоем они шли, и не их ищут.
Она придет – и он снова не знает, откуда это – новое – знание, но и в нем уверен как в самой жизни и смерти. Она придет – сама, сама. Сегодня.
Это день торжества. И, следуя за ней шаг в шаг, от самого утра и до вечера, он не помнит времени и не считает часов. «Сегодня» - бесконечно, и времени ещё много, так много.
Новый октябрь похож на предыдущий как две дождевые капли, тяжелые и прозрачные, мерно падающие с небес и омывающие землю, грешную и прекрасную. Вечер ненастен и тих, почти глух, и его тяжелую, вязко-звенящую тишину распарывает только шум дождя и изредка – шорох автомобильных шин. Фонари рассеивают призрачно-огненный, рыжий свет. Эта темнота, эта тишина, эта влага с небес и время на грани ночи – всё это дано не случайно.
Я жду тебя. Я знаю, что ты придешь ко мне – сама.
Она появляется будто из ниоткуда, из ливневых игл и мрачного фонарного света – здесь, посреди безлюдной улицы, и за её спиной вспыхивают и гаснут редкие огни в окнах. Она стоит на пустом тротуаре, промокшая до нитки, но не замечающая ни воды, ни ветра, и смотрит в никуда, ищет глазами, и в глазах этих читается страх: неужели ошиблась, неужели казалось, неужели шла к вымыслу, в кошмар сна.
И он больше не может любоваться ею, её становится жаль – потерянного, беспомощного ребенка – и он выступает из темноты, человек без лица и возраста, без прошлого и без будущего, но здесь, в настоящем, обретший величайшую свою драгоценность. Чашу от губ Христовых.
Её.
Он преодолевает не шаги, а эпохи, и она смотрит на него изумленными, испуганными, жаждущими глазами – сплошь чернота зрачка, тартарары – и медленно поднимает руку, таким знакомым ему, привычным жестом отводя со лба и висков намокшие темные пряди.
И у неё кружится голова, когда между нею и тем, кто пришел за её душой, не остается ни шага расстояния, и от него пахнет камнями древних святилищ и серебром кинжальных лезвий, а от неё – жертвенностью и пугливой лаской, и где-то внутри рвется какая-то цепь, отпуская её на свободу, потому что сегодня они нашли друг друга, идеально сошлись в одной точке вселенной – подходящие друг другу, как ключ подходит к замку, а слезы – к скорби.
- Ты пришел за мной, - безмолвно шепчет она, и он поднимает руки, обнимая ладонями бледное лицо – кожа нежнее шелка – и смотрит ей в глаза.
Он уже не знает, человек он или дьявол, сущее он или же вышнее, но знает только одно – предначертанное сбылось.
Капкан захлопнулся. Для них обоих.
Потерей себя – и обретением большего, страшно-смертного, но единственно верного.
- Лю-би-мая…
- По-гу-бил…