Название: Апокриф.
Тип: фем.
Рейтинг: PG-13.
Размер: мини.
Саммари: И еще скажу устало, / - Слушать не спеши! - / Что твоя душа мне встала / Поперек души. Марина Цветаева, цикл Подруга, стих тринадцатый.
Предупреждение: не мой стиль, не мой голос и так любимые мною флэшбеки.
NB: Песня напрямую переносится сюда из предыдущего поста, ибо что-то подсказывает мне, что в написании этого текста как минимум добрая четверть её вины.
читать дальше
Как я хотела, чтобы каждый цвел
В веках со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала - имя...
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! внутри кольца!
Ты - уцелеешь на скрижалях.
М. Ц.
В веках со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала - имя...
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! внутри кольца!
Ты - уцелеешь на скрижалях.
М. Ц.
- Я ей рассказала, - цепко ухватив меня за запястье, выдохнула на ухо Женя. Завитой темно-каштановый локон мазнул мне по щеке; запах лака для волос – перебивающий дыхание, тяжелый – мешался с запахом её духов – тоже тяжелых и очень сладких, как-то странно шедших к её темно-карим глазам и алым губам, если запах вообще может подходить под лицо, как сумка под туфли или, не знаю, что-то там под что-то там. Мне захотелось нервно хихикнуть, но я, увы, не умею.
- Что? – Спрашиваю я у жесткого от лака завитка. Женя, качнувшись, но так и не выпустив моей руки, отстранилась и подалась вперед, к зеркалу. Тесный туалет кофейни Шоколадница – самое подходящее место для задушевных разговоров, не правда ли?
- Что это свидание, - и тем же безразличным тоном она могла бы сказать: «Что сегодня плюс пять и пасмурно». Я люблю своих друзей. Я очень люблю своих друзей. Дай мне боже терпения – настолько я люблю своих друзей.
Там, в зале, отделенном от нас тяжелой дверью, сидит за круглым столиком девочка – лицо в облаке светлых кудрей, хрупкие пальцы с остро отточенными ногтями. Девочка ждет. У девочки, конечно, есть имя, - мне ещё неизвестное.
Здравствуйте, меня зовут Лида, мне двадцать один год, я умею делать очень серьезное лицо и я пришла на свидание вслепую. Мне адски страшно.
Невидимый сонм астральных солидарных голосов отвечает мне с горних высей: привет, Лида.
Привет, говорю.
***
- Привет, - улыбается она. У меня слишком хорошее зрение и слишком хорошая память, я смотрю внимательно и бесстыдно, рассматриваю и запоминаю – кадр, кадр, кадр; может быть, из этого когда-нибудь сложится целостная картина: светлая кожа, чуть вытянутый овал лица, глаза – что-то среднее между благородным серебром и легкомысленной лазурью, робко-тонкая улыбка на ненакрашенных, чуть обветренных губах, льняная челка над высоким лбом. Она говорит «Привет», и я киваю – слишком снисходительно улыбаясь слишком приятной девочке.
Мне кажется, что мне уже очень, очень много лет, что я стара, как этот мир, что я рассыпаюсь в прах, что вместо меня уже – пепел. Я смотрю на неё, как привыкла смотреть на своих студентов – чуть свысока, улыбаясь одними губами, винной их дугой. Я снимаю пальто, вешаю его на спинку стула – и молчу. Сажусь за стол – и молчу. Смотрю на неё – и молчу. Улыбку кто-то приклеил к губам клеем супер-момент. Улыбку теперь можно только содрать наждачной шкуркой или вырвать с мясом.
Здравствуйте, меня зовут Лида, мне двадцать один год и я любила всего раз в жизни. Её звали… впрочем, неважно, как её звали.
Невидимый сонм астральных сочувствующих голосов тихонько выдыхает: Ох-х-х…
И я согласно киваю. Я чуть было не произношу вслух – прямо в серо-голубые, с черной каймой по радужке глаза: Ты на неё похожа.
Невидимый сонм заходится стоном где-то в моей голове.
***
Я боюсь высоты. Я с детства, со скольких-то там нежных, молочных лет боюсь высоты – откровенной, беспощадной и манящей. Может быть, я ничего на свете не боюсь с той же силой.
- Давай, - смеется она, раскидывая руки в стороны. За её спиной город. Здесь, на высоте семнадцати этажей, ветер, и солнце плескает на крыши расплавленное красное золото, и июнь бьет меня под дых этой высотой птичьего полета, этим вечером, этими её глазами – лукавый синий прищур сквозь занавес ресниц. – Давай, ну иди сюда, ну зря поднимались, что ли…
Она, в отличие от меня, любит высоту, а высота любит её. Если честно, я ревную – облака слишком близко, небо целует её в открытую всем ветрам шею, и я делаю шаг вперед. Она отступает. Я делаю ещё шаг – и она снова отступает к краю крыши. Так мы доходим до самой черты – я, тяжело и осторожно ступая, считая выдохи, и она – спиной вперед, с раскинутыми руками, готовыми обнять то ли меня, то ли облачную вату.
Там, где минуту назад её целовало небо, теперь целую я – в синеватую жилку, бьющуюся на горле, в завиток волос за ухом, в губы, на которые всё ещё горечь кофе и кислинка лимона.
- Смотри, - шепчет она, выворачиваясь из моих рук и глядя на горизонт. – Смотри, как красиво.
Красиво, но она слишком близко, и я просто не понимаю, как можно думать о чем-то ещё, кроме того, что от неё пахнет летом и солнцем, кроме того, что она могла бы быть на полотнах Боттичелли, кроме того, что где-то и когда-то заложила кому-то жизнь за то, чтобы она была рядом. Мои руки на ней – крест-накрест, пеленают, держат; такой собственнический, такой необходимый жест. Мои руки говорят: я тебя не отдам. Мои руки говорят: прости меня, но ты моя.
Солнце, сочась, исходит последним апельсиновым светом. Мы произносим одновременно – адресуя проводам, крышам и запаху выжженного города – она:
- Пусть так будет всегда.
И я:
- Я люблю тебя.
Голоса сливаются, превращаясь в неразборчивый белый шум.
… Странно. Июнь. Когда-то, оказывается, был июнь. Я не помню июня в своем нынешнем мире, свернутом внутрь себя.
***
- Лида, это Оля; Оля, это Лида. – Женя улыбается, показывая полоску жемчужных зубов между губами цвета артериальной крови. На ней черная водолазка под горло, от неё пахнет тяжело и сладко, её пальцы унизаны золотыми кольцами; когда-то мы с Женей лепили куличики в одной песочнице и подстригали волосы куклам Барби; теперь она гордо ступает по карьерной лестнице в своём любимом банке, собирается замуж и очень хочет устроить мою личную жизнь.
«У меня есть хороший мальчик, кредитный менеджер, не пьет, не курит», - сказала она – словно невзначай – с неделю назад, закидывая капусту в кастрюлю с бульоном. «Дефективный какой-то мальчик, - отозвалась я, листая Финансовый вестник, выуженный из-под подборки Космополитена, а потом спохватились: - и не нужны мне мальчики». Женя попробовала бульон, поморщилась и потянулась за солонкой. «У меня и девочка одна есть», - вдруг заметила она. Строчки Финансового вестника вдруг стали четкими и близкими, врезаясь в память, а потом поплыли перед глазами. «Девочки мне тоже не нужны», - безэмоционально отозвалась я, и тогда деревянная солонка громыхнула об стол. «Хватит», - сказала она. Женя, разумеется, не солонка. И я сдалась на милость судьбе в фартуке в мелкий цветочек. Мне, право слово, было не жалко.
Итак, Оля. Простое, незамысловатое, запоминающееся имя. Ольга, Оля, Оленька, Олечка, - моя внутренняя речь всё пыталась найти какое-то сочетание букв, нащупать имя, и я катала по языку это Оля-Оленька, пока молчание не затянулось настолько, что становилось уже неприличным. Девочка (Ольга, Оля, Лёлечка) снова улыбнулась – красивая, правда красивая, несмелая такая улыбка – дрогнувшие углы, цвет – пионовая цветочная сердцевина.
- Я в первый раз иду на балет, - светлые ресницы опустились и взметнулись обратно. – Никогда не любила музыкальный театр… но Жизель – это же, говорят, очень красиво, да?
Балет был идеей Жени. Женя иногда до невозможного романтична.
Мы говорили о балете ещё двадцать пять минут – пока заказывали дабл-капучино и пока нам его несли.
Здравствуйте, меня зовут Лида, мне двадцать один год и мне нравится смотреть, как двигаются эти узкие бледные губы. Я чувствую себя так, словно сдалась под долгими пытками.
Невидимый сонм астральных понимающих голосов печально вздыхает у меня над ухом. У меня смутное ощущение, что астральные голоса просто боятся спросить у меня начистоту: Зачем ты предаешь её? Зачем, скажи на милость, ты делаешь это.
У меня было бы, что ответить. Мы расстались четыре с половиной месяца назад, - могла бы сказать я. Нельзя предать того, кто забыл о твоём существовании, правда же? – могла бы спросить я. Так больше нельзя жить, - могла бы выдавить я сквозь зубы.
Сто к одному, что голоса согласились бы: мол, конечно, Лида, нельзя. Но у голосков был бы один неоспоримый аргумент, против которого мне совершенно нечего выдвинуть.
***
На Жене красное платье. Под глазами у Жени – размазанная тушь. Женя зла и плачет. Женя зла и плачет, потому что мне очень плохо, я сижу и смотрю в стену. Стена грязно-зеленая. За окном птицы поют так, словно завтра им поотрывают головы.
Июль. Бессмысленно яркий, душный, лишенный ночей июль.
Стена грязно-зеленая, как и мир в моей голове. Там нет ничего, только липкий туман, ровно стелющийся по сознанию. Иногда туман вспыхивает золотыми искрами – это не успевшие отвыкнуть ноздри ловят шлейф её ушедшего запаха, её цитрусово-сахарного запаха; это не успевший отвыкнуть внутренний голос всё ещё зовёт её по имени; это не успевшая отвыкнуть память всё ещё бросает, как камни под ноги, её запомненные жесты, взгляды, улыбки, её сведенные лопатки и косточки запястий, её яркие футболки и бессчетные браслеты, волосы цвета белого золота, текущего сквозь пальцы, и губы, двигающиеся, словно в замедленной съемке:
Ты меня любишь, а я тебя нет, - двигаются они.
Книги пока полежат у тебя, - двигаются они.
Она меня понимает, - двигаются они.
Она её понимает, значит. Она понимает, а я не понимаю. Некая она понимает и ждет, пока эти губы скажут мне:
Пусть у тебя тоже всё будет хорошо. Пока.
Мне впоследствии казалось, что именно это «тоже» стало контрольным в висок.
… Я сижу, откинув голову к стене, и курю. Сигареты безвкусно-горькие. Женя вспоминает все нецензурные слова, которые только может. Я молчу. Я часто молчу. Может быть, моя проблема именно в том, что я слишком много молчу. Может быть, если бы я больше говорила, она не ушла бы. Потому что… просто потому что.
Какой бред. Какой невыносимый, чудовищно обманчивый бред.
Июль такой пустой и такой звенящий. Он звенит почти так же, как звенит в моих висках невыносимая, металлическая боль. Я, наверное, так и умру, - думается мне, - вот сейчас. Докурю и умру. Правда, умру.
***
- … Я чуть не умерла от страха, - бойко продолжает вещать Женя. – Потом перечитываю договор, а у них там все операции – задним числом, нет, ну вы представляете? – Она, не переставая качать головой и улыбаться, отпивает из своей кружки. Мы смеемся – я и светловолосая девочка (Оля, Олечка; серый джемпер и церковное колечко на безымянном пальце левой руки), хотя я слушаю эту историю во второй раз, да и Ольге-Оленьке она наверняка знакома. Но мы вежливые слушатели. Нам нужно поддерживать беседу. До красивой просветительской Жизели ещё полтора часа.
Пауза – из тех, что принято называть неловкими. Хрустящая, как упаковочная бумага, и такая же хрупкая.
- Ну, - вдруг подрывается Женя, - пойду попудрю носик, а вы ждите десерт.
Эта бескомпромиссная постановка вопроса действует на меня настолько ошарашивающе, а в придачу она настолько выдает нас обеих с головой, что всё, на что меня хватает, - это проводить Женю глазами, выгнув бровь и придав своему лицу по возможности насмешливое выражение. Это отработанный навык, это лучшее из моих умений. Мастер-класс по иронии и сарказму, дешево и сердито, звонить с и до в любой день, кроме выходных. Банкирша, возомнившая себя ведущей программы «Давай поженимся», уходит, девочка с хрупкими плечами нервно ломает в замке рук длинные музыкальные пальцы.
- Никогда раньше не ходила на такие встречи, - вдруг шепотом говорит она и смотрит куда-то в сторону и вниз. Я киваю. Это должно сказать ей, что я, во-первых, тоже, и, во-вторых, что мне очень нравится подобранная ею формулировка. А потом девочка (Оля-Оля-Оля, ведь так легко запомнить) поворачивается и смотрит мне в глаза. – И у меня никогда не было отношений с… девушками.
И вот теперь наступает её очередь быть адресатом того моего недавнего взгляда. По чести, мне становится очень интересно, что она тогда здесь делает. То есть, спасибо за прямоту и откровенность, я тоже не люблю ходить вокруг да около, но, Бога ради, какого тогда дьявола она сюда пришла? И, да, у меня очень красноречивые взгляды, потому что Оля (имя с двадцатой попытки, отлично) нервно поводит плечами и чуть морщится.
- У меня был парень, - зачем-то сообщает она. – Хороший. Но мне было некомфортно. Мне с мужчинами вообще некомфортно. А потом как-то раз… в общем, ты понимаешь.
- Понимаю.
Легко/сложно, комфортно/некомфортно, обрушивается твоё сердце, прихватив с собой желудок, в пятки – или не обрушивается… так и определяется, девочка с лучистыми зимними глазами, так это и определяется. Глаза у неё, кстати, тоже очень красивые, - совершенно автоматически отмечаю я.
- Расскажи мне, - вдруг просит она – странно серьезно, в голосе почти требование. И она, оказывается, умеет смотреть в глаза очень тяжело – будто ноябрьское (то самое, отделенное сейчас крышей) небо обрушивается прямо вовнутрь тебя. Но у меня хорошая школа. У меня отличная выдержка. У меня вообще целая куча ненужных качеств и умений.
- Нечего, - помешивая остывающий капучино, сообщаю я, следя за тем, как в чашке образуется локальный водоворот. – Были отношения – не стало отношений. Два года, - добавляю я совершенно лишнее, и, наверное, меня несет, затягивает в тот самый сладкий кофейный водоворот, потому что я продолжаю: - Я её любила. Она меня – нет.
И я не договариваю этого А ещё я не знаю, что мне сделать, чтобы перестать любить её.
История действительно получается недолгой. Война и мир в кратком изложении. А что ещё я могу ей сказать, этой тонкой Ольге-Оле с её внимательными взглядами и крылатым разлетом ключиц в вырезе джемпера, с её губами, готовыми разомкнуться, чтобы дать мне ответ, и с её влечениями, которых она сама ещё до конца не осознала. Что я могу ей сказать?
Ты похожа на неё настолько, что мне переламывает и перемалывает внутри кости?
Ты похожа на неё настолько, что я прямо сейчас просто прислонюсь к стене и сдохну?
Ты не похожа на неё настолько, что я готова продать тебе душу? Вот так сразу. Здесь. Сейчас.
У тебя её лицо, её тело, её легкая челка над бетховенским лбом. У тебя другие интонации, взгляды и мысли – там, внутри, куда мне нет хода. У тебя красивые губы. Я хочу поцеловать твою раскрытую ладонь. Я пятый месяц живу, словно не выходя из комы. Спаси меня. Спаси меня, слышишь, можешь?
Просто спаси меня.
И слава всем богам, что я молчу, не произнося этой шизоидной тирады вслух.
- Я русая, - вдруг тихо говорит она, как-то по-детски глядя на меня исподлобья. – От природы темно-русая. Хочу покраситься обратно, в свой.
- Не надо, - качаю я головой. – Не надо, правда.
Невидимый сонм астральных голосов, затаивших дыхание, шепчет мне что-то успокоительно-ласковое – так шепчут больному ребенку, гладя его, метущегося в жару, по влажным от пота волосам.
- А я боюсь высоты.
И она улыбается.
Астральные голоса дружно вздыхают.
Я делаю то, чего не делала с июля – с прошлой жизни: я надеюсь. Как будто жизнь меня ничему не научила.
***
Мы пьем коньяк. Я ненавижу коньяк, но послушно обжигаю гортань сначала первой рюмкой, потом второй, потом третьей. Женя, не морщась, кусает лимон, откидывает в сторону желтую шкурку и чеканит:
- Она тебе врала.
Я пожимаю плечами. Мысли в голове текут протяжно и медленно; мыслей нет вообще, это всё так, миражи, фикция.
- Она тебе врала, ты понимаешь, нет, ты понимаешь? – Агатовые Женины глаза блестят лихорадочно, глянцево. Четвертая рюмка бьет в голову – словно кто-то над ухом хлопнул в ладоши, приятный звон, приятное тепло внизу живота. Я поднимаю глаза. Женя ждет ответа – какого-то очень глубокомысленного и обязательно правильного, но меня не хватает ни на что более умное, чем:
- Ну и что?
И я действительно искренне не понимаю, какое всё это теперь имеет значение. Какое значение имеют её ложь или не-ложь, её молчание или не-молчание, какая разница, от этого сейчас никакого толка, это уже никому и ничем не поможет – врала или нет, тянула она время или нет, любила она меня или нет (нет?) – это всё равно не изменит одной очевидной, в мой костный мозг вплавленной истины:
Я…
Понимаю, что начала говорить вслух, только тогда, когда к моим губам с неловкой силой прижимается чужая ладонь, источающая аромат тяжелых и сладких духов. Женя зажимает мне рот и смотрит на меня испуганно и отчаянно, и я договариваю не вслух, но про себя:
Я – её - …
Всегда.
Мы допиваем коньяк молча. Внутри меня темно, пусто и душно. Всё, что осталось мне от моей жизни – имя, ибо между людьми нет ничего ближе имени. Я шепчу его в подушку – трезвая до отвращения, зажимая сама себе рот.
Я мертва, во мне нет ничего кроме океана глухой тянущей боли, и имя ему:
Смирение.
Она нужна мне любая. Лгущая или честная, молчащая или говорящая, - любая, ибо какой бы ни была - лучше нет.
***
Как-то полуслучайно, с подачи совершенно потерявшей чувство меры Жени обнаружилось, что светловолосая девочка с тонкой улыбкой живет в двух станциях метро от меня. Наверное, я решила, что это судьба, а, может быть, мне просто не хотелось возвращаться туда, где на полках всё ещё стояли чужие книги, где всё ещё пахло апельсинами и сладостью. Мы шли мимо каких-то палисадников и Оля-Оленька пила энергетик из кричаще-кислотной банки – не лучший напиток в одиннадцатом часу ночи, ну да бог с этим; мы молчали.
Не хочу, - думала я. Ничего не хочу.
Подъезд типовой пятиэтажки и пятно фонарного света у ног. Я бездумно проговаривала про себя чужое имя, пытаясь привыкнуть, будто в этом есть необходимость. Она выбросила пустую банку, одернула куртку и, опустив глаза, долго смотрела в асфальт. В этом молчании появилось что-то неловкое и нескромное одновременно; господи, я уже забыла, как это происходит – эти первые встречи, ведь надо же говорить что-то такое – обещающее, многослойное; надо, наверное, попросить её номер, или черт знает… У нас тогда всё было очень просто. У меня не выработался этот навык.
Она перекатилась с пятки на носок, засунула руки в карманы расстегнутой куртки, медленно выдохнула и сказала – спокойно и ровно:
- Поцелуй меня.
Я усмехнулась и прищурилась. Я не знала, что на это ответить и требуется ли вообще ответ. Мне сводило скулы от желания поцеловать её, но внутри натянулась до струнного звона тонкая, крепкая нить, которой я была привязана к памяти и безразличной тоске, давно смешавшимся в коктейль почище любого энергетика. Я хотела её поцеловать. Я боялась её поцеловать. Мне внезапно захотелось истерически рассмеяться в полный голос.
- Чтобы знать наверняка? – поинтересовалась я; мне понравился этот прагматичный подход – право слово, надо, в конце концов, понять, стоит ли нам вообще начинать эту историю. Она кивнула и сделала шаг вперед.
Идите к черту, - посоветовала я невидимым астральным голоскам, заикнувшимся было о чем-то где-то на периферии моего сознания, и коснулась ладонью её щеки. Рваный выдох и сладковатые от энергетика губы.
Это не самый блестящий и не самый лучший поцелуй в моей да и – я уверена – её жизни, он был неумелый и тоже весь какой-то неловкий, несостыковывающийся, неправильный; губы словно неживые; мне было неудобно стоять, неудобно касаться её лица, неудобно целовать её по необходимости; мне было тускло и холодно. А потом она вдруг вынула из кармана руку. Тонкие пальцы легко-легко, словно боясь, скользнули с моего виска на затылок, запутываясь в волосах, стало щекотно и приятно. И я вдруг выдохнула, будто кто-то нажал на рычаг у меня за грудиной, словно выстрелила вверх огромная пружина, пережимавшая мне сердце. Всё разом стало иначе, и я расслабилась, обнимая чужое тело – такое тонкое, отзывающееся, подающееся навстречу.
Ладоням было тепло там, между курткой и её спиной, и я осторожно огладила пальцами острые лопатки под джемпером. Мне показалось на секунду, что там, в тени, в ямке под судорожно сведенными лопатками, не ткань, а мягкий пушок, как у неоперившихся ещё птенцов. Она будет крылата, эта девочка с ноябрьскими глазами и обветренными теплыми губами. Она будет крылата и, может быть, тоже улетит далеко-далеко. Мне хотелось шептать ей на ухо, в золотящиеся завитки, какую-то несусветную чушь, хотелось сказать: ты очень красивая, сказать: тебя могли бы рисовать Россетти и Милле, сказать: давай закончим, пока не стало слишком поздно.
Слишком больно, потому что, знаешь, это, возможно, бывает навсегда.
Ей восемнадцать, она студентка экономического, её зовут простым и красивым именем, - это всё новая, чужая ещё информация, и я не знаю, нужно ли мне её запоминать.
Она вдруг тихо-тихо, почти на грани слышимости всхлипывает мне в губы и утыкается лбом в плечо.
Здравствуйте, меня зовут Лида, мне двадцать один год и я поняла, что так болезненно и смертоносно пульсирует в моих венах. Это нежность.
Ты просто очень хочешь, чтобы тебя любили, - думаю я. И я тоже хочу, чтобы меня любили. Ты можешь дать мне желаемое, а вот я тебе – не уверена. Может быть, ты просто нужна мне. Может быть, ты просто нужна мне, чтобы выжить. В моих легких нет воздуха уже слишком долго.
- Позвонишь? – Буднично, словно между делом, спрашивает она, не поднимая головы; так спрашивают «Сколько времени?» и «Будешь чай?». Так спрашивают те, кому ещё никогда не приходилось слышать это «Ты меня любишь, а я тебя – нет», ибо слышавшие молчат, слышавшие слишком боятся ответов.
Я думала, что осень лишена милосердия, что милосердно лишь лето. Я ошибалась. Ноябрь был милосерден ко мне.
***
Иногда я не могу вспомнить её имя. Иногда называю чужим. Она не поправляет меня никогда.