Автор: Moura.
Название: Откупные.
Фандом: фэнтези-ориджинал автора Ariane "Слово чести".
Тип: гет.
Пейринг: Эмиль Найтхевен/Оливия Найтингейл.
Рейтинг: PG-13.
Жанр: romance. Я бы даже сказала - слишком.
Размер: мини.
Предупреждение: классическая история о нежеланном замужестве и любви, которая всегда приходит не вовремя, где я собрала все возможные штампы. Внутренние голоса персонажей приветствуются. Обоснуя, кстати, нет.
читать дальше
Гора говорила, что стар тот узел Гордиев: долг и страсть.
Марина Цветаева.
Марина Цветаева.
День рождения короля Лира всё ещё считался государственным праздником – даже когда уже пять лет было в пору если не праздновать, то горевать в годовщину его гибели. О смерти короля по-прежнему не говорили, а если и говорили, то шепотом и в будуарах, а день остался. Обычный летний день, когда улицы Олеады расцвечивались в алое и золотое, а посвященные в рыцари наследники знатных фамилий надевали парадные мундиры. Эмиль, граф Найтхевен, в рыцари посвящен ещё не был, но – воин красит мундир, а не мундир воина.
Он только успел перекатить по языку первый глоток красного алиаского, когда герольды зычно возвестили о прибытии короля.
Вытягивайся в струну, склоняй голову и смотри благоговейно, Милле, ты же приносил присягу, не правда ли? Вот и глотай теперь на здоровье. Смотри не подавись. Особенно теперь. Особенно сейчас.
Под руку с Его Величеством, красивая и хрупкая, тонкая тонкостью цветочных стеблей, шла молодая герцогиня Найтингейл. Обрученная невеста. Вскорости – королева. Та, которой ты тоже принесёшь присягу, и та, которой ты будешь обязан служить честью и кровью.
Чужая будущая жена. Переливчатая медь высоко собранных волос. Слишком яркие и большие на бледном лице зеленые глаза. Слишком тяжелый бархат платья и слишком безжизненная белая рука, ломкие пальцы которой покоятся на чужом подставленном локте. Девочка, отдаваемая ради престижа самолюбивому недоумку. Девочка, которая своими руками принесет в полупустую казну герцогское золото, - надо же на что-то воевать с Солэйном. Оливия Найтингейл, недосягаемая звезда, невеста короля.
Ты думал: первая любовь умирает, Милле? Ты очень жестоко ошибался.
***
Она исчезает как-то незаметно для глаза. Ещё минуту назад была на месте, он видел, а сейчас резное кресло, приставленное к трону, никем не занято. Эмиль опустошает бокал и истово заставляет себя ни о чем не думать. Он был гонцом, солдатом, тайным посланником, кем только ни был, это всё – богатый опыт, но даже опыт не вытеснил из головы единственное в его жизни пожатие тонкой теплой руки, памяти о нежной ладони в своих пальцах. Тогда, два с половиной года назад, у него так и не хватило ни смелости, ни времени сказать ей: я люблю вас.
Потому что весь Тирадор знал: старый Анри подсуетился уже давно. Весь Тирадор знал: единственная дочь герцога ещё с рождения обручена. Весь Тирадор знал, а сыну Гратиса Олеады было плевать. У него ничего не получалось делать с собой – сердце просто переставало биться и обрывалось куда-то на глубину, когда на дворцовых приемах и балах в яркой многолюдной толпе вдруг мелькала медь её локонов – или когда он во всеобщей круговерти видел, как брат ведет её в танце. Или когда она, прикрыв лицо веером, о чем-то негромко беседовала с Мелиндой Редхарт. Или когда вдруг поднимала глаза и встречалась с ним взглядами.
Он запомнил точно: так было четырежды. А потом был всего один разговор – монолог, впрочем - в благословенно пустой малой гостиной, куда он зашел случайно, сбегая от кого-то из очень уж докучливых девиц, и где застал герцогиню Найтингейл. Узкие поникшие плечи, свешенная к полу рука – кончик сложенного веера тонет в высоком ворсе ковра – и взгляд в не горящий камин.
Тогда его хватило на несколько куртуазных фраз и даже на принятие решения. Он успел шагнуть вперед, взять её руку в свои, собраться заговорить, - а потом им помешали.
Эмилю казалось, что он на всю жизнь запомнит лицо королевского распорядителя, бесшумно распахнувшего двери.
Единственный подарок, оставшийся ему, - тонкая, болезненно-вымученная улыбка. Она тогда не сказала ни слова. Слушала, смотрела и молчала.
Ибо - она уже тогда всё знала, Милле, а ты оказался идиотом, потому что надеялся на легкомысленность короля. Ты собирался успеть, ведь так? Но ты не успел.
… Он опустошает следующий бокал одним глотком. Солдатам и личным королевским гонцам не положено напиваться, да он и не собирается. Ему просто нужно немного смелости, чтобы сказать самому себе: найди её. Отыщи её в этой пёстрой толпе, где она никогда не остаётся одна, и просто посмотри на неё. Всего лишь посмотри.
Но оказывается, что искать никого не надо.
- Я рада вашему возвращению в Тирадор, граф Найтхевен. Как вы нашли Солэйн?
Он узнал бы этот голос, негромкий и мелодичный, даже за артиллерийским залпом. Даже в рыночной шумной толпе. Он узнал его и сейчас, оборачиваясь и кланяясь – медленно и низко, как кланяются особам королевской крови. Когда Эмиль поднимает на неё глаза, она смотрит ему в лицо – прямо и спокойно, так сжимая в ладони сложенный веер, что видно напряжение руки, выдающее её с головой. И тогда он понимает: ей всё это тоже чудовищно не нравится. До невыносимости.
И почему-то становится легче.
Незамужняя девушка, обрученная с другим, стоит одна посреди бальной залы – без матери, матрон, дуэний, подруг и даже без брата. То ли небеса смилостивились, то ли решили поиздеваться напоследок. Всё равно достанется не тебе, Милле, всё равно.
- Благодарю вас. Солэйн – интереснейшая страна, герцогиня, предоставляющая прекрасные возможности набраться опыта – особенно солдату.
Он говорит учтиво и нарочито беззаботно, а она открывает и закрывает глаза – яркое изумрудное лучение – тоскливые и смирившиеся. Как будто хочет сказать: не играйте со мной хотя бы вы, и Эмилю многого стоит сдержать себя и не кинуться к её ногам прямо сейчас. Просто не вжаться лбом в тяжелый алый бархат и закрыть глаза.
- Вы совсем не изменились, - шепчет она, чуть качая головой. – Двор казался безлюдным без вас.
- Это лестно, сударыня, но я не думаю, что моё отсутствие было заметно в обществе столь блестящих кавалеров, как ваш брат или граф Сильвермейт.
- Вы ошибаетесь, - вкрадчиво говорит Оливия, и рука сжимает кружево веера тисками. У него великолепная выдержка, он прошел хорошую школу, но в эту минуту просто не выдерживает, шагает вперед и обхватывает пальцами её ладонь. В самом сердце зала. Под рой чужих голосов. В свете сотен свечей. И она, вздрогнув, роняет веер.
- Зачем вы уезжали? – Вдруг на самой грани слышимости, с какой-то тонко-надрывной нотой спрашивает она, и в этом вопросе столько муки, что он отвечает не сразу, а она смотрит на него больными потемневшими глазами и ответа, кажется, не ждет вовсе. Это риторический вопрос, он уезжал, потому что должен был; потому что все уезжают; потому что даже если бы остался, это уже всё равно ничего не изменило бы: старик Анри никогда не предпочел бы графа королю, а династия де Реев не выпустила бы её из рук. Герцогиня Найтингейл – это воссоединение давно разошедшихся ветвей одного рода, много золота и красота наследников. Оливия – это темная, бликующая медью прядка, выбившаяся из узла волос, два лихорадочных пятна на скулах и хрупкие плечи в давящем бархате.
Что бы ты мог дать ей, Милле, кроме своей жизни? Она рождена для иного. Посмотри на неё. Она рождена – для короны.
- Иначе было невозможно, - твердо произносит он, и она кивает. А потом сквозь толпу, в которой им удавалось быть чудом незамеченными, просачивается высокая девушка с тревожными серыми глазами, и Оливия вдруг, поймав её взгляд, судорожно выдыхает. И Эмиль понимает: время кончилось.
Она протягивает ему руку, словно выбрасывает вперед метательный нож, и он успевает быстро поднести её пальцы к губам. Её кожа пахнет жасмином – а ещё так тонка, что он чувствует, как быстро и рвано бьется на запястье пульс.
Оливия уходит, не оборачиваясь, глядя в пол, поддерживаемая под руку графиней Редхарт, и Эмиль теперь считает себя в долгу у Мелинды, а долги он привык отдавать.
Чужой тонкий силуэт скрывается в толпе, а он всё ещё не понимает, зачем герцогине Найтингейл был нужен этот разговор, никак не вписывающийся в порядок случайности, и что, кроме бессмысленных фраз, положенных по этикету, она хотела сказать.
Остается только запах жасмина и оброненный ею веер, который он поднимает.
Довольствуемся малым, да, Милле? Ты ведь так и привык.
***
- Не понимаю, к чему такая спешка, - качает головой Мелинда, закрывая книгу. За последние пятнадцать минут она так и не прочла ни строчки, а держать книгу открытой для видимости молодая графиня Редхарт не привыкла. Так же, как и её подруга не привыкла для видимости зажимать в пальцах иглу, и Оливия опускает руки на пяльцы в жесте почти обреченности, но лицо её спокойно и недвижно.
- Я не знаю причин. Слышала только обрывки фраз – разговоры отца и Роберта, сплетни в приемных… говорят, может быть война. Говорят, с Солэйном, - отзывается она, поворачивая голову к окну и прищуриваясь, словно силясь рассмотреть что-то на подъездной дороге. А потом опускает глаза и возвращается к вышиванию. – Поэтому Пир торопится. Стране нужен наследник, а для этого королю нужна жена – и чем быстрее, тем лучше. Время не ждет.
Если бы Мелинда была чуть более темпераментна – хотя бы как Ариадна Сильвермейт – она уже швырнула об пол что-нибудь тяжелое. Но графиня Редхарт только шумно вдыхает всей грудью и с трудом выталкивает из легких воздух, успокаиваясь. Оливии и без того не сладко.
- Это безумие.
- Нет, - качает головой та, уже не вспоминая про рукоделие.
На самом деле Мелинда говорит: они продают тебя. Но они обе понимают это без слов и потому молчат. И тогда графиня Редхарт, наконец, решается. Она никогда не отличалась любопытством в отношении чужих тайн и считала, что молчание – высшая добродетель, но сейчас спросить казалось очень нужным, и если Оливия не захочет отвечать – то её сокровенное право. Мелинда откладывает книгу, задумчиво скользнув пальцами по золоченому обрезу, и негромко задает вопрос:
- Зачем тебе нужно было найти Эмиля Найтхевена?
И Оливия, наконец, окончательно бросает шитье. Она медленно перекладывает пяльцы в пустое кресло, скрепляет руки в замок, поднимает голову и, глядя в глаза, ровно отвечает:
- Потому что он любил меня. – И, пока Мелинда молчит, пытаясь подобрать слова для ответа, встаёт и отходит к окну. – Он единственный, кто любил именно меня. Не золото и земли Найтингейлов, не моё родство с де Реями и не связи отца. Это было давно, Мелинда, этого, кажется, никогда и не было…
Графиня Редхарт никогда не могла похвастаться ни горячим сердцем, ни обморочной чувствительностью, так почему же так тянет, тоскливо и больно, где-то в груди. Единственное, на что её хватает, это нелепое:
- Откуда ты знаешь?
- Он сам сказал мне, - улыбаясь, отвечает Оливия, глядя в пол. – Или скорее же: хотел сказать. Но тогда у него всё ещё можно было читать с лица. Они все стали старше там, в Солэйне, и теперь ничего не понять по глазам. Даже у него.
- Пир тоже любит тебя, - и Мелинда готова отхлестать себя по щекам за то, как неуверенно звучит собственный голос.
- Любит, - внезапно легко соглашается Оливия. – Любит. По-своему. Не совсем, правда, меня, но кого это волнует, Ида? Он пополнит казну, присоединит к личным землям фамилии угодья Найтингейлов, получит родовитую супругу и добьется, наконец, того, чего так давно хотел. Знаешь, - вдруг нарочито приподнято начинает она, и Мелинда вскидывает голову, - почему иногда мне так страшно за Ариадну? Потому что я вижу, какими глазами смотрит на неё Роберт. Такими смотрит на меня Пир, когда считает, что я не замечаю. В них голод, Ида, голод и жажда обладания. Взять. Моё. Е-го, - раздельно, словно пробуя на вкус звуки, произносит Оливия, и графине Редхарт становится по-настоящему страшно. – Теперь – его. Пусть получает. Не жалко.
Она выдыхает это, последнее, упираясь ладонями в гладкие камни подоконника и склонив голову. Мелинде хочется подойти и обнять её, погладить по волосам, но она не двигается с места, словно пригвожденная, зачарованная.
- Я хотела запомнить, просто запомнить, - начинает быстро и нервно шептать Оливия, - что это такое: когда на тебя смотрят иначе. Это так странно и так больно, господи милосердный! Вот и всё. Вот и всё.
Всё, - эхом, с какой-то отчаянной тоской отпечатывается в сознании Мелинды. – Всё.
Вот и всё желание любить. Вот и всё желание, чтобы тебя любили. Видишь, Ида, тебе повезло несравненно больше. Несравненно.
***
В последний день первого летнего месяца законный король Тирадора венчался в кафедральном соборе Олеады с урожденной герцогиней Найтингейл. Граф Найтхевен нес почетный караул у дверей собора, более всего желая оказаться в другом месте и в другое время. Сошла бы даже очередная бессмысленная солэйнская война с соседями. Сошло бы и адово пламя, лишь бы не слышать торжественного пения, доносящегося из-за дверей, лишь бы не думать о том, что лучшая женщина мира достанется скорому на безрассудства недоумку. Лишь бы выкинуть из головы её глаза, когда она покидала карету, поддерживаемая отцом.
Они все, бесспорно, горды ею. Город ликует. Город ничего не знает.
А ты наступи на горло своим мечтаниям и неси караул. Ты солдат Его Величества, если ты ещё помнишь об этом.
Где-то там, под теряющимся в высоте соборным сводом, Оливия, герцогиня Найтингейл, сказала, высоко держа голову и прямо – спину: «Да», став королевой Тирадора.
Где-то там, куда ему не было хода, даже учитывая, что он стоял у порога.
Самое время, чтобы обвинить себя в трусости, правда, Милле? Теперь ведь можно.
***
Он запомнит это навсегда – присягу Тирадорского дворянства молодой королеве. Поначалу присягали первые лица государства – канцлер, консул и казначей, потом Гратис Олеады – Эмиль видел, как отец целует снежно-белый подол платья, и глаза его показались сыну почему-то полными жалости; далее подходили герцоги и наследники, за ними должны бы идти наиболее знатные из графов; бесконечная, многоцветная вереница, и каждому она кивала, и каждого осеняла благословляющим знаком, как и положено было по обычаю. Далее (дайте же ей покоя, о, боги) были командующие гарнизоном столицы, личной гвардией короля и привилегированными полками, из которых вскоре наберут и личную гвардию королевы – символическую охрану, только никто, никто эту девочку уже не спасет.
Да и не осталось за долгую церемонию в ней ничего детского. Словно этот час у алтаря забрал у неё десяток лет жизни.
Эмиль Найтхевен сжимал пальцы на эфесе шпаги и ненавидел себя. Он, всю жизнь служивший Тирадору и своему государю, не знал, что ему делать с этим проклятым долгом. Он любил женщину, которую от него заперли на сотню замков. Женщину, которая должна была быть для него неприкосновенна.
Он всегда умел держать лицо, этому отец научил его ещё годы назад. И, не дрогнув ни мускулом, он, в числе отпрысков знатных фамилий, склонился перед ней, припав на одно колено и поднося к губам край платья. Никто не заметил, как мимолетно замерла рука молодой королевы, благословляя наследника Найтхевенов. И только стоявшая чуть поодаль графиня Редхарт видела, как болезненно окрасились нездоровым румянцем её скулы.
… Этим же днём Её Величество должна была выбрать из самых знатных девиц королевства свою первую фрейлину – и выбрала молодую Редхарт, хранительницу тайн. Этим же днём она должна была выбрать из отслуживших срочную службу дворян начальника своей личной гвардии – и выбрала графа Найтхевена.
Она никогда не стремилась к погибели и никогда не совершала опрометчивых поступков. Она просто хотела, чтобы кто-то смотрел на неё как на женщину, а не как на трофей. И ни секунды не думала о том, что медленно накапывает в собственный кубок яд.
Ибо ты будешь встречаться с ним взглядом – каждый день. И каждый день в глазах его будет укор. Он ничего не посмеет поставить тебе в вину, но ты будешь знать – когда ешь, спишь, принимаешь посетителей и вышиваешь – что мучаешь его. Тебя будет извинять только одно: что себя ты мучаешь не меньше.
***
Два последних часа перед полуночью отводились новобрачной для молитв. Но Оливия уже давно не молилась никаким богам, поняв, что во всех своих ошибках люди виноваты сами, равно как и за достижения свои вольны благодарить только самих себя. Она никогда не отличалась сильной волей и твердым характером, это было незачем той, за которую всё решили ещё в колыбели. Дочь родовитых и богатых родителей, королева страны, которую любит всем сердцем, - чего ещё она могла бы желать?
Кроме, разве что, чего-то примитивно-человеческого, от чего сердечный ритм распылялся бы по всему телу.
Горячие губы, касающиеся пальцев. Она знала, что он будет смотреть ей в след. И знала, что если обернется, - умрет на месте. Она уже тогда ничего не могла себе позволить.
Два последних часа перед полуночью отводятся венценосной новобрачной для того, чтобы полностью покончить с прежней жизнью и ждать супруга. Два часа, и она просто не понимает, куда уходит время. Сидит, впившись пальцами в подлокотники кресла; и мучительно ломит виски, словно в них, ноющих, собралась вся возможная боль.
Ты теперь выучила, что такое «больно», не правда ли? До него – не знала, а, узнав, возблагодарила.
Когда в дверь её спальни стучат, она даже не вздрагивает, она ждет государя или Мелинду, новопосвященную стражу или слуг, но она не ждет и не могла ждать Эмиля, графа Найтхевена, командующего личной гвардией Её Величества королевы. Она открывает дверь, зная, что увидит любое другое лицо, и – когда видит его – ладонь её медленно соскальзывает с ручки. На нём новый мундир – проклятое алое, пальцы сжимают эфес шпаги так, словно он собирается драться с кем-то здесь и сейчас, а лицо серьезно и недвижно – и Оливии кажется, что он постарел на много, много лет, потому что так не становятся старше, только стареют.
Эмиль, которого не должно быть там и тогда, поднимает голову (глаза – бездонная чернота) – смотрит ей в лицо и тихо говорит:
- Я не могу.
И она делает шаг в сторону, пропуская его в покои, прислоняется спиной к стене и закрывает глаза. Она не видит, как он проходит, и не видит, как он запирает дверь. Не спрашивает: зачем вы здесь? Потому что, быть может, он не знает и сам. Спустя минуту она всё-таки смотрит на него – в спину – из-под полуопущенных век, из-за занавеси ресниц, будто распятая у этой стены, и дышит глубоко и редко. А потом вдруг заговаривает – тихо и глухо, растягивая слова:
- Тогда, вы помните, граф? В малой золотой гостиной. Вы чего-то так и не сказали мне, Эмиль. Вы так и не сказали мне. Обернитесь же…
И он оборачивается на этот выдох, почти стон, обессиленный и еле слышный. Самое время извиниться, развернуться, уйти, а потом вызвать на дуэль первого попавшегося и самолично напороться ему на шпагу. Потому что, возвращаясь в Тирадор, он никак не мог предугадать, что ничего не прошло. Что болезнь только брала своё, пока он думал, что давно с ней простился.
Вот та, кому ты присягнул в верности. Вот та, которая неприкосновенна для тебя – мыслью даже. Ну так скажи ей, если сошел с ума, если тебе хватит смелости.
Эмиль устал опаздывать и упускать. Смертельно устал.
Он срывается с места так резко, словно под ногами проваливается пол, словно вспыхивают и выгорают дорогие эстадские ковры, и падает на колени у её ног, комкая в пальцах ткань платья так, что та должна трещать и рваться. И Оливия судорожно выдыхает, запуская тонкие нервные пальцы в темные волосы, откидывает голову и снова закрывает глаза.
Люби меня. Хоть ты люби меня.
- Я не могу, - в голосе его звенит металл, и говорящие так обычно идут убивать, - я не могу отдать тебя ему. Я уже отдал, а теперь…
Он давит гортанный не стон даже – животный, волчий вой. Упущенные шансы и потерянное время, отданная – по собственной воле, по трусости и бессилию отданная другому женщина, - всё это причина для того, чтобы не жить, но вовсе не причина для того, чтобы умирать. Потому что у него нет абсолютно никакого права бросать её одну – в этом дворце, как в склепе, в этом городе, как среди мертвых.
- Что же ты… - шепчет она, глотая воздух, - что же ты…
А потом, наклонившись, сжимает пальцами ткань мундира на его плечах, тянет вверх: встань. И он поднимается на ноги – лихорадочные, горячечно блестящие глаза – и смотрит на неё, поднимает руки, обхватывая ладонями лицо, оглаживает с неумелой, осторожной нежностью: можно? Можно.
Королева, которой он присягнул. Чужая жена, чью честь поклялся беречь и защищать. Женщина, которую одну хотел бы назвать своей.
Долг всегда был превыше всего, да, Милле? Долг – и ты не остановил её ни тогда, ни после. Долг – и ты смотрел, как она уходит. Долг – и ты отдал её без сомнений, потому что так было надо, потому что так полагалось. Почему тогда ты не вспоминал о том, что единственной долг, который может быть у тебя, - это долг перед ней? Почему не увёз её в Солэйн. Почему не. Ибо она и есть – страна твоя и дом твой, она страда твоя и награда твоя. Просто – твоя, видишь?
Неясно, как можно было не понять раньше такой простой, такой очевидной вещи. И Эмиль, наклонив голову, целует её, ловя губами выдох, целует долго и так отчаянно, как цепляются утопающие за обломки мачт. Потому что у них больше ничего нет – у обоих. Он понимает, что она что-то шепчет, только через минуту или больше, шепчет, цепляясь руками за его плечи, одними губами, словно в бреду:
- Для меня, прошу… Прошу тебя, слышишь? Так – должно – быть… Так! – И перехватывает его руки, тянет к себе, заводит за спину, сама дергает завязь шнуровки на платье.
- Не могу, - жарко выдыхает он ей в висок, в переливчатую медь волос, пахнущую жасмином, - не могу, не должен. Нельзя. Ничего нельзя, - и в голосе его глухая больная злоба, пойти и умереть, пойти и убить, пойти и не быть.
- Почему ты боишься? – Она так и замирает, не опуская рук, закрыв глаза, напряженная, натянутая, как струна.
- Я не боюсь, - он ласково отводит с её лица непослушную прядку. – Только не за себя. Пусть хоть казнит, хоть четвертует, плевать. Но он же тебе жизни не даст, а я… - Эмиль, мотнув головой, не договаривает. И Оливия вдруг смеется – тихо, хрипло, как будто с облегчением – и странным злорадством.
- Короли не умеют прощать, но умеют хранить завоеванное. Он любит меня, знаешь?.. И никогда уже не откажется, потому что повязан со мной крепче, чем думает, и если не простит, то забудет мне, он мне всё забудет, возненавидит, но забудет, только не уходи, не смей, слышишь, не смей сейчас уйти.
Заклинаю. У-мо-ля-ю.
Он смотрит ей в лицо, тонко-нежное лицо той, на чьих плечах больше, чем можно вынести силами человеческими, и медленно выдыхает. А потом так же медленно тянет с её плеч дорогую парчу. И Оливия, качнувшись, вжимается лицом ему в плечо, пряча алую краску.
Пусть это будешь – ты. Ты, но не он. Ибо из всех законов нет закона выше справедливости.
Два последних часа перед полуночью отводятся новобрачной, чтобы разделить свою жизнь на до и после. И Оливия, некогда герцогиня Найтингейл, обхватывает руками чужие плечи, жмется и льнет ближе, целует и безостановочно шепчет имя – не супруга и не государя. Ей всё равно, что будет после. Она знает только: здесь и сейчас она, наконец, живёт, здесь и сейчас, наконец, она нужна кому-то больше воздуха.
Держи её, Милле. Держи крепко. И – даже отпуская её к тому, кому она отдана законом – держи. Ты стража её и надежда её. Так дай ей жить, дай ей, что сможешь – и больше, чем сможешь.
И Эмиль, граф Найтхевен, сын Гратиса Олеады и начальник личной охраны Её Величества королевы, клянётся горячо и беззвучно, так, как клялся бы на крови: любить её.
Ибо из всех законов нет закона выше божьего провидения. Сведенное – да закрепится.
… Когда она через силу, на выдохе, склонив голову, закрывает за ним дверь – медный каскад растрепанных волос, спадающая с одного плеча сорочка, - он так же клянется сделать для неё всё, что сможет. И его собственные руки ещё долго пахнут жасмином – как и вся эта душная Олеадская ночь.
Сведённое – да удержится.